Мираж черной пустыни - Страница 207

207

Казалось, Мона нисколько не удивилась, увидев его на пороге своей палатки, и это еще больше воодушевило его. Но когда она сказала: «Хорошо, что ты пришел, Джефф. Мне нужно тебе кое-что сказать», тон ее голоса насторожил его.

— И что же ты хочешь мне сказать? — спросил он, откупоривая шампанское. Когда он предложил бокал Моне, она отказалась.

— Я продала ферму, Джеффри.

Он поднял на нее глаза. Потом сел, ошеломленный:

— Ты шутишь! Всю целиком?

— Все пять тысяч акров.

— Господи, я был уверен, что ты-то никогда не продашь! Что заставило тебя изменить свое решение?

Мона отвернулась. Она до последнего дня откладывала момент, когда ей все-таки придется сообщить ему эту новость, потому что знала, что все закончится перепалкой. Но теперь времени больше не оставалось; он должен был знать.

Однако всей правды она не могла ему сказать, ведь единственной причиной, по которой она приняла решение продать кофейную плантацию, был один маленький мальчик.

После того как она обнаружила Дебору и Кристофера Матенге в спальне своих родителей, Мона плакала так, как никогда не плакала раньше. Она добралась до постели и наконец-то дала выход всем слезам и всей боли, которую держала запертой внутри себя с той самой ночи, как погиб Дэвид. Когда все слезы были выплаканы, она вновь взяла себя в руки и была вынуждена признать неумолимую истину: она не сможет больше жить в Белладу и смотреть на то, как этот мальчик растет и становится вторым Дэвидом.

И она поняла, что должна навсегда покинуть Кению, отказаться от страны, где родилась, от той единственной страны, которую знала, и найти для себя другое место в этом мире.

— Ты знаешь, что ферма едва сводила концы с концами, Джефф. Сначала в 1953 году пропал урожай, потом во время войны с May May я потеряла большую часть рабочей силы и некому было работать в поле, а потом был этот дождливый 1956 год, когда ягоды гнили прямо на деревьях. После всего этого я уже не сумела подняться. Поэтому я продала ферму одному индийцу по имени Сингх. Я уверена, что он сумеет сделать из нее что-то стоящее.

— Я просто не могу в это поверить! Чтобы в Белладу поселились индусы!

— Дом я ему не продала. Сохранила за собой. В конце концов он перейдет по наследству Деборе.

— Это мудрое решение. Я тебе больше скажу, Мона. Я рад, что ты продала ферму: теперь ты можешь переехать и работать у меня. Я открываю шикарный офис в Найроби и ищу дельного сотрудника, чтобы управлять им.

— Господи боже мой, Джеффри! — вдруг вскричала она, резко обернувшись к нему. — Да это же безумие! Туристы! В Кении! Не перегрелся ли ты на солнце? Ты действительно считаешь, что кто-то поедет сюда? Да разве ты не видишь, куда движется Кения? Обратно в джунгли, в глиняные хижины! Да в ту самую минуту, как объявят независимость, в стране наступит полная анархия и твоя белая кожа не будет стоить ни пенса!

Он во все глаза смотрел на нее, ошарашенный ее внезапным выступлением. До него не сразу начал доходить смысл ее слов.

— Постой, что ты имеешь в виду? — медленно произнес он. — Моя белая кожа не будет стоить ни пенса? А где в это время будешь ты?

Она присела на край кровати и стала рассматривать руки.

— Я уезжаю в Австралию с Тимом.

— Что? — Джеффри вскочил на ноги. — Да ты шутишь!

— Нет, Джефф, я не шучу. Эллис позвала меня к себе на ферму. Тим решил ехать еще несколько месяцев назад. Мы не хотим больше оставаться в Кении.

— Да я просто не верю своим ушам! — вскричал он. — Ты сбегаешь с этим… этим педиком!

— Джеффри, это несправедливо.

— Это из-за Деборы? В конце концов ни для кого не секрет, что это его ребенок.

— Нет, Дебора здесь ни при чем. Мы не собираемся пожениться. Мы просто будем жить втроем, вместе работать на овечьей ферме. Я больше не хочу думать ни о каких мужчинах, ни о каком замужестве, от всего этого одни неприятности. Мы просто будем жить одной семьей в мире и согласии. Мы оба этого хотим — и Тим, и я. Я знаю, что тебе трудно в это поверить, Джеффри, но Дебора для меня ничего не значит. Я ее вообще с собой не беру. Я договорилась с тетей Грейс, что она будет жить у нее.

Джеффри потрясенно молчал. Он вдруг обнаружил, что перед ним сидит женщина, которую он совсем не знает и которую не хочет знать. Наконец он сумел выдавить:

— Я думаю, это чудовищно.

— Думай что хочешь, Джефф…

— Черт возьми, Мона! Как ты можешь бросить ее вот так? Своего собственного ребенка! Да что ты за мать после этого!

— Не смей читать мне моралей по поводу моих обязанностей по отношению к близким, Джеффри Дональд. Ты лучше подумай о том, что ты за муж. Да что там говорить, вся колония знает о твоих похождениях с туристками! Ты ведь был порядочным человеком, Джеффри. Что же с тобой произошло?

— Не знаю, — тихо ответил он. — Я не знаю, что со всеми нами произошло. Мы все изменились.

Он взял бутылку шампанского и направился к выходу из палатки, но остановился, оглянулся на Мону. Они выросли вместе, ему она подарила свой первый поцелуй. Ее письма поддерживали его в военном лагере в Палестине. Когда они свернули на неверную дорожку? Где сбились с правильного пути, как дошли до такой жизни?

— Спокойной ночи, — сказал он потухшим голосом и ушел.

Мона смотрела ему вслед. Она стояла у москитной сетки и смотрела, как его силуэт постепенно сливается с темнотой; в ночи были слышны лишь его шаги, потом и они стихли.

Она держалась за шест, поддерживающий палатку, и прислушалась к рычанию львов, доносившемуся из ближайшего буша: рык был наполнен какой-то печалью, одиночеством, будто они пытались найти друг друга в ночи. Мона смотрела на Кению, свою родину, и думала о маленьком поезде, ставшем уже музейной редкостью, который в такую же ночь, как эта, с пыхтением пробирался сквозь темноту, а в одном из его вагонов испуганная графиня рожала ребенка.

207