Мираж черной пустыни - Страница 194

К оглавлению

194

Войдя в дом, он прислушался. Со второго этажа доносились какие-то звуки. Тим пробежал сквозь темные комнаты, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на второй этаж. Оказавшись в мрачном коридоре, в котором пахло сыростью и плесенью, он увидел, что из-под двери одной из комнат пробивается тоненькая полоска света.

Распахнув дверь, Тим обнаружил Мону в пыльной комнате с паутиной в углах, куда, похоже, уже много лет никто не входил. В центре возвышалась огромная старинная кровать с балдахином, покрывало с оборками пожелтело от времени. Мона стояла на коленях перед трюмо, сплошь заставленным бутылочками с давно высохшими духами, и лихорадочно рылась в одном из выдвижных ящиков.

— Мона, — просил он, — что ты делаешь?

В одной дрожащей руке она держала фонарик, а другой, как одержимая, перебирала кружева, шелк и атлас.

Присев рядом с ней на корточки, Тим тихо повторил:

— Мона, что ты делаешь?

— Никак не могу найти… — ответила она.

— Чего ты не можешь найти?

— Я… я не знаю. — Она выбрасывала из ящика пеньюары, изящные ночные рубашки розового цвета, невесомое, как паутинка, белье. — Но оно должно быть здесь.

Он осмотрелся. Мона, похоже, уже успела перерыть все ящики, на полу повсюду валялись вещи: одежда, бумаги, фотографии. Он похолодел, сообразив, что это спальня леди Роуз, которую заперли много лет назад. И тут же вспомнил ночь, когда убили графа, и как он в отчаянии несся на велосипеде.

— Мона, — ласково произнес он. — А что именно ты здесь ищешь?

— Я не знаю. Но это должно быть здесь. Это было здесь когда-то… — Она заплакала.

Тим обнял ее и попытался утешить. Мона повернулась и уткнулась ему в грудь. Он поднял ее на ноги и крепко сжал, а она рыдала, кричала, выплескивая наружу свое горе и отчаяние.

— Как мне больно! О боже, Тим, как больно!

Тим не знал, что и сказать. Но он прекрасно понимал, что она сейчас чувствует, потому что и сам чувствовал то же самое тогда, много лет назад, когда, придя в себя, узнал, что Артура больше нет, что он умер, спасая его жизнь.

— Тим! Тим! — рыдала она, уткнувшись ему в шею. — Обними меня! Пожалуйста, обними меня! Не оставляй меня одну!

Он еще крепче обнял ее. Она прижалась к нему. На его глазах выступили слезы, это были слезы сочувствия, слезы, вызванные собственными воспоминаниями.

— Я чувствую такую боль, — шептала она. — Я не могу это вынести.

Она прижалась губами к его рту. Он позволил ей поцеловать себя.

— Не оставляй меня, — молила она, — я этого не вынесу.

Он плакал вместе с ней, с новой силой переживая ту давнюю боль, горюя о пустых, лишенных любви годах, прошедших после смерти Артура. Она обмякла в его руках, будто у нее больше не было сил стоять на ногах, и он подвел ее к пыльной кровати, которая в 1919 году проделала такой долгий путь из Белла Хилл.

Он уложил ее и продолжал обнимать, пытаясь хоть как-нибудь утешить. Она плакала в его объятиях. Она льнула к нему, целовала его лицо. Мона говорила слова, которые он не хотел слышать. Она шептала:

— Как мне больно, Тим. Сделай хоть что-нибудь, умоляю, чтобы эта боль прошла. Я не могу ее больше выносить…

И Тим Хопкинс, который никогда не любил женщину, утешил ее своими неумелыми, вымученными ласками. Направляемый ее руками, он пытался понять, что именно она хочет от него, и беспрестанно думал о ее брате — единственном человеке, которого он когда-либо любил.

Часть седьмая
1963

53

Дебора завороженно наблюдала за тем, как солнечные блики плясали на поверхности воды. «Будто россыпь янтаря и бриллиантов», — думала она.

Она сидела на коленях на берегу реки — босоногая маленькая девочка, окутанная столбом золотистого солнечного света. Ее черные волосы выбились из хвостика и разметались по плечам и спине. Она не шевелилась, казалось, будто она выросла из глинистой почвы, как бамбук, папоротник и прибрежные травы, которые ее окружали. Белое ситцевое платьице делало ее похожей на беленький цветочек, сияющий нежным светом в утреннем солнце; густая листва вокруг нее переливалась мириадами оттенков зеленого, отбрасывая нежные блики на ее загорелые руки и ноги. Она казалась частью окружающей ее природы, будто лесная нимфа присела отдохнуть у реки.

Дебора сидела неподвижно, потому что внимательно наблюдала за парой выдр, резвящихся в заводи среди речных валунов. Их коричневые с красным отливом тельца блестели на солнце; маленькие круглые головки с короткими ушками и пушистыми бакенбардами то появлялись над водой, то снова исчезали. Казалось, что играющие зверьки осознают присутствие маленькой девочки; сама Дебора была уверена, что они исполняют свой номер специально для нее.

Пригревшись на солнышке, восьмилетняя девочка погрузилась в блаженную полудрему. Будто загипнотизированная, глядела она большими черными глазами на рябь, пробегающую по водной глади, на желтые, коричневые и серые камушки, усеявшие дно реки, — будто какая-то нерадивая птица обронила свои яйца или драгоценности рассыпались из сундука с сокровищами какого-нибудь короля. Она погрузила руку в воду. Вода была ледяная. Дебора знала, что река брала свое начало на горных вершинах, в том месте, которое, как объяснила ей гувернантка, называлось Абердеры. Эта вода проделала долгий путь вниз с окутанных туманами, поросших вереском пиков, через леса, такие непроходимые, что туда еще не ступала нога человека, по затерянным потокам и водопадам, чтобы, наконец, плескаться в берегах этой реки, которая называлась Чания.

194