Мираж черной пустыни - Страница 167

167

Белла Хилл…

Она бросила взгляд на Дэвида. Склонив голову над счетной машиной, он быстро перебирал пальцами, его красивое лицо было сосредоточенным.

Она вспоминала о трех эпизодах. Первый произошел двадцать четыре года назад, в мрачном холле Белла Хилл, когда несчастная маленькая Мона пыталась уговорить сестру Дэвида, Нджери, бежать с ней из дома. Второй случай последовал вскоре за первым: Мона и Дэвид, как в ловушке, мечутся в охваченной пламенем хижине знахарки. Третий же эпизод, о котором она сейчас вспоминала, глядя на погруженного в работу Дэвида, произошел всего семь лет назад, вскоре после того как он начал работать управляющим в ее поместье.

«Я должна извиниться перед тобой, Дэвид, — сказала она ему тогда. — Я была жестока к тебе, когда мы были детьми, и прошу за это прощения. Я ведь тогда чуть не убила нас обоих».

На его лице мелькнуло тогда странное выражение, и он ответил: «Это было так давно. Все забыто».

Будто почувствовав на себе ее взгляд, Дэвид поднял голову от счетной машины и улыбнулся.

— Чуть не забыл, — сказал он, отодвинувшись от стола. — Я кое-что привез тебе из Уганды.

Он полез в карман брюк, вытащил что-то, завернутое в носовой платок, и протянул ей.

Озадаченная Мона взяла сверток. Дэвид никогда раньше не делал ей подарков. Когда она развернула платок и увидела, что там, у нее перехватило дыхание.

— Боже мой, — прошептала она. — Какая красота!

— Эти ожерелья делает народ торо. Видишь эти зеленые бусины? Это малахит из Бельгийского Конго. А это резная слоновая кость.

Мона не могла оторвать глаз от ожерелья, которое лежало перед ней на столе в солнечном свете. Это было потрясающей красоты украшение из отполированной до блеска меди, кусочков янтаря, розочек, искусно вырезанных из слоновой кости, и металлических цепочек — примитивное произведение африканских умельцев, которое одновременно выглядело странно современным, почти безвременным. «Настоящее произведение искусства, — подумала Мона, — слишком прекрасное, чтобы просто висеть на чьей-то шее».

— Дай-ка, — сказал Дэвид, — я надену его на тебя.

Он встал и подошел к ней сзади. Она почувствовала, как его руки скользнули по ее волосам, перед глазами мелькнуло ожерелье, весомо и удобно устроилось на ее груди. Пальцы Дэвида щекотали ее шею, когда он застегивал замочек.

— Погляди на себя в зеркало, Мона.

Она не верила своим глазам. Ей казалось, она совершенно преобразилась. Она больше не была обыкновенной женщиной, в ней появилось что-то новое, неуловимое.

Ожерелье лежало на ее груди, на хлопковой ткани блузы, как какой-то знак торжества, победы, рядом с которым все — и эта комната, и мебель, и солнечный день за окном — казалось совершенно банальным и прозаичным.

— Оно просто волшебное, Дэвид, — проговорила она.

— Такие ожерелья носят женщины торо.

— Женщины торо очень красивые. На мне оно смотрится не к месту.

— Как только я его увидел, я тут же подумал о тебе, Мона.

Она представила себе угандийских женщин из племени торо, со стройными шеями и гордо посаженными головами.

— Я не достойна такой красоты, — сказала она. — У меня не та кожа.

Дэвид очень тихо произнес:

— У тебя замечательная кожа, Мона.

Она смотрела на его отражение. Он стоял сзади, совсем близко к ней. Их взгляды пересеклись в зеркале.

Мона повернулась, чтобы поблагодарить его. Неожиданно тишину нарушил хрип радио.

Это была полуденная трансляция на языке кикую. Видимо, Соломон решил послушать новости. Диктор рассказывал о жестоком убийстве Абеля Камау и его жены-европейки. Их четырехлетний сын, сообщил диктор, которому были нанесены тяжелые травмы, только что скончался в больнице Короля Георгия.

45

Ваньиру и ее свекровь работали на шамбе и пели. Это была простая песня, в которой повторялись одни и те же незатейливые слова, и они пели ее в приятном согласии, меняя мелодию, украшая ее новыми руладами. Это был гимн, воспевающий Нгая, бога, живущего на горе Кения; это была молитва об ухуру, свободе.

В этот прохладный, свежий день перед началом сезона дождей на сердце у мамы Вачеры было тяжело. Выкапывая батат и обрывая со стеблей листья, чтобы скормить их потом козам, старая знахарка думала о предстоящей разлуке с невесткой. Как бы она ни хотела, чтобы жена ее сына осталась с ней, она даже не думала удерживать ее. Вачера знала, что молодая женщина следует зову, звучащему в ее сердце, тому призыву, который может слышать только она. Знахарке приходилось оставаться одной и раньше; переживет она одиночество и на этот раз.

Как странно все повернулось в жизни! Даже ее мешок вопросов не смог предсказать Маме Вачере ту кровопролитную войну, которая терзает сегодня землю кикую. Ни в одном из своих пророческих снов не могла она предвидеть, что один брат кикую пойдет с оружием на другого брата, в то время как соседние племена будут с любопытством взирать на все это. «Наши предки, должно быть, стенают и плачут, — думала Мама Вачера, видя, как лесные воины спускаются с гор и убивают своих африканских братьев, а товарищи убиенных начинают мстить, преследуя и мучая любого, кого только заподозрят в пособничестве лесным людям. — Как могло случиться, что мир погрузился в это безумие?»

Мама Вачера выпрямилась и посмотрела на поросший травой склон над рекой. Все началось, когда здесь появились белые люди, решила она. Именно они стали причиной той чудовищной войны, в которой гибнут теперь ее соплеменники. Они явились сюда много урожаев назад в крытых повозках в сопровождении своих молочно-белых жен и стали распространять вокруг свою заразу. «Когда это закончится? — спрашивала себя старая женщина. — Когда одни кикую перестанут убивать других и совместно вышвырнут наконец белого человека из Кении? Когда они увидят всю тщетность и позор этой бесполезной войны и объединят свои силы против одного настоящего врага?»

167